РОДОВАЯ ТРАВМА

... Не спрашивайте, зачем я вывесил эту статью. Просто - читайте.


Есть люди, которые берут на себя обязанности Родины

В ноябре 1987 года я близко познакомилась с Родиной и Юлией Самуиловной Блинчевской. При обстоятельствах, в общем, не дай вам Бог.
Спустя семнадцать лет Родина, как обозленная неудачными замужествами дама — оно и правда, третий президент на счету, а счастья как не было, так и нет, — остервенела окончательно. Юлия Самуиловна, разменяв девятый десяток, ежедневно приходит пятьдесят второй год подряд на работу в отделение патологии новорожденных Брянской детской городской больницы. Работа — детей спасать. В ноябре 1987-го Родина сделала все, чтобы у Блинчевской это не получилось.

Свою беременность я помню смутно. Качественная была — я ее почти не чувствовала до тех пор, пока не смогла сама зашнуровать ботинки. И врачиха в участковой гинекологии особо не досаждала, только однажды под страхом родов «на первом этаже, где цыгане рожают» отправила меня на девятом месяце слушать лекцию для будущих мам. На лекцию кроме меня явились еще десятка два беременных, которым было в подробностях, усугубленных иллюстрациями на плакатах, рассказано, как происходит зачатие. Распространять всю остальную информацию — про то, как вырастить здоровое потомство, — у усталых и остервеневших от безнадежных анемий своих пациенток врачей язык не поворачивался.

Чего говорить-то: над Брянском висело нерассосавшееся чернобыльское облако, которое местной власти было велено не замечать, а в магазинах в ассортименте наблюдались только отвратительно пузатые маринованные мутанты-огурцы и плавленые сырки «Дружба». Город жил по карточкам, и отмеренные мне государством 200 граммов сливочного масла в месяц я уничтожала за неделю. Однажды не выдержала и шепотом попросила у тетки-продавщицы 30 граммов калорийного счастья. Тетка вытаращилась на меня в упор и заорала на весь магазин: «Не видишь, чего написано, это для ветеранов…».

Родина первый раз, прикрывшись озлобленной продавщицей, дала мне понять, что на детях она предпочитает экономить.

Потом были роды.

За двадцать часов схваток доктора ко мне подходили трижды. Первый раз показали койку, на которой я должна была лежать; во второй — подвели очередь напуганных студенток медучилища, которые, слушая указания преподавателя, изучали на мне сердцебиение плода, упираясь между схватками в мой живот допотопной слуховой трубкой. В третий раз, пробегая по коридору и мельком заглянув в палату, доктор новой смены уточнил у сестры: «А эта сколько лежит?» — и, услышав ответ, заорал: «Быстро в родовую!».

Мне было все равно — к тому времени я почти выдавила из стены розетку, в которую упиралась рукой во время схваток, чтобы не кричать... Потом доктор с перекошенным лицом материл меня, угрожая: «Ну давай же, быстрее… мертвого родишь!» Он знал, что говорил. Две акушерки, свернув жгутом полотенце, уперлись в живот и выдавили из меня дочь. Она не закричала.

Через два дня мне принесли ее в палату с перебинтованной головой, дали пять минут подержать и сказали, что на голове гематома, попросту — огромный прорвавшийся кровавый синяк, который она набила темечком, двадцать часов стучась в этот белый свет.

Потом нас выписали, пообещав, что рассосется, и еще через пару дней меня увезли с температурой под сорок в больницу разбираться с последствиями родов. С дочерью я толком не познакомилась.

Встретились мы в отделении патологии новорожденных спустя десять дней. Во мне, напичкав антибиотиками, заглушили мастит и начавшийся сепсис. Дашу экстренно прооперировали в областной нейрохирургии, потому что гематома начала нагнаиваться.

Доктор Блинчевская вызвала меня к себе и медленно стала объяснять, как будто проворачивая сквозь себя слова, что случай нештатный и предстоит долгое лечение… Я послушно кивала, все время пытаясь уточнить: «А на Новый год нас отпустят?»… Я тогда была уверена, что все в этой жизни можно, как насморк, вылечить за неделю.

Мы прожили вместе в отделении три месяца. Самые яркие в моей жизни. Родина и Блинчевская круглосуточно были рядом. Я это чувствовала физически.

…В боксе для новорожденных стояли три детские металлические кроватки. Еще были раковина и стул на тонких ножках с фанерным вытертым сиденьем. Это было единственное место, на которое можно было присесть. Кроватей для мам в боксе не было предусмотрено. Проект не предполагал.

Через неделю жизни в больнице, с рваными трехчасовыми перерывами на сон — Дашку трясла неукротимая мозговая рвота, и легче ей было только на руках, — я стала понимать смысл жизни. Это когда ребенок не плачет и можно спать подряд пять часов или хоть четыре. Не было у меня в те дни этого счастья. Дочери становилось все хуже, рана на голове расплывалась гнойными краями и уходила вглубь. Начался остеомиелит.

Блинчевская на мой ежедневный вопрос отвечала: «Девочка, давайте доживем до завтра», — закрепив эту фразу как ключевую во мне пожизненно, и оставалась ночевать на старом диване в ординаторской.

Иногда она, чтобы отвлечь меня от тихого отчаяния, просила: «Поищите вены, сестрам некогда. Хорошо бы еще капельницу поставить». И я долго-долго перебирала тонкий белый пух на маленькой голове, потому что у младенцев только там можно уловить голубую бьющуюся жилку. Если мне это удавалось (а все доступные места уже были исколоты и в спайках), приходило счастье.

Родина тоже проявляла участие. В больницу ко мне пришла представитель от роддома с предложением подписать бумаги, что я не имею претензий и в суд подавать не намерена. Я подписала. Не было претензий — ребенок умирал, и старая нянечка больницы, которая много чего видела, как-то обронила жалеючи: «Да что ты так убиваешься! Молодая, еще родишь».

На ночь все мамы отделения уходили спать в переоборудованную котельную — в подвал больницы, где под кроватями иногда бесшумно шастали крысы. Ночные сестры, если чей-то ребенок начинал плакать, звонили в подвал — и все двадцать мам поднимали головы, слушая, чью фамилию назовут. Мою называли чаще всего, поэтому я ложилась одетая и в тапочках. Однажды позвонили, я пошла, как обычно, меряя шагами три долгих пролета с длинным гулким коридором, и… заснула на ходу. Проснулась от звона битого стекла — я, сонная, врезалась в окно. Блинчевская отправила меня домой отдыхать, уже не слушая моих полубредовых возражений.

В эту ночь она опять осталась спать на своем диванчике — маленькая пожилая женщина с, я теперь уже понимаю, совсем не крепким здоровьем.

…Под утро, как мне рассказали потом, Юлию Самуиловну разбудил истошный крик одной из мам нашего бокса, которая увидела, как Дашка внезапно стала захлебываться рвотой и синеть. Блинчевская выскочила босиком и, схватив, начала вытряхивать из нее всю эту дрянь, а потом отсасывать ртом и делать искусственное дыхание. Не дожидаясь утра, сделала спинномозговую пункцию — рискнула.

Потом состояние из угрожающего перешло в тяжелое, но надежда на выздоровление так и не проклевывалась. С такой дыркой в голове — и без последствий? Приезжавшая на консультацию невропатолог корректно намекала, чтобы я не увлекалась иллюзиями.

Блинчевская по утрам заходила в палату и иногда просто долго стояла и слушала, как дышит моя дочь. Потом, как бы очнувшись, говорила сестре: «Аспаркам убрать, ношпу одну восьмую добавить, ноотропил продолжать…». Мне казалось, что она в эти минуты подключалась к детскому организму напрямую, без переходников и предохранителей.

Однажды я ее напугала, истошно завопив в коридор: «Юлия Самуиловна, скорее!». Она выскочила из ординаторской без тапочек: «Что?.. Что?..». Я орала как блаженная на все отделение: «Дашка улыбнулась, я видела!..».

Родина тоже все время была рядом. Она обеспечивала отделение пеленками, которые от бесконечных дезинфекций были грязно-серыми, с лохматыми краями и больше походили на ветошь. И детское питание «Малыш», которое сестры отделения просеивали часами, чтобы вытряхнуть из него сахар, вредный младенцам, потому что нормального не выпускали, — тоже было ее заботливых рук дело. И даже старый утюг, которым полагалось гладить пеленки, с пережженным шнуром, шарахнувший меня током, тоже был от нее.

Но было уже не страшно. Мой доктор закрыла нас своей узенькой, 42-го — детского — размера спиной и спасла.

…Спустя восемь лет я встретила оперировавшего дочь замечательного нейрохирурга Сергея Черных. Он долго смотрел, как скачет у моих ног Дарья, распевая модную песню, помолчал и сказал: «Ваш случай — для учебников. После таких травм шансов практически не остается».
Я-то знала, что шансов не остается, если доктора Блинчевской в жизни нет.

Моя дочь стала взрослой. Почти. Еще год — и готовая электоральная единица. Представитель нового поколения свободной России.
«А какого цвета пеленки теперь в нашей больнице?» — подумала я, вдруг поняв, что с того ноября страна пережила столько всего, что дух захватывает. Моя большая Родина, бог ее простит, и моя маленькая больница с главным доктором жизни — они наконец-то в одной системе координат?

…Я заглянула в знакомую дверь и, предваряя справедливый укор постовой сестры: «Сюда не положено», — спросила: «А Юлия Самуиловна?..»
«Ее нет». Я знала Блинчевскую уже пожилой женщиной, и смысл ответа был очевиден, но сестра вдруг продолжила: «Она уехала на консультацию, приходите к двум».

«А вы по поводу кого?» — она приподнялась в кресле, и сразу стало видно, как за эти годы она не то чтобы состарилась, а как-то решительно утратила плотское начало. Только белый халат и тревожные глаза за выпуклыми линзами очков. «Чернова Даша, помните? Восемьдесят седьмой год». Она радостно заулыбалась и тут же назвала диагноз, а потом совсем уж неожиданно сказала: «Я вашу фотографию в столе храню, сейчас найду…» Мы проговорили несколько часов, как фронтовики, которые в подробностях помнят самые тяжелые бои. Ну честное слово, это было наше Девятое мая, когда самая большая радость — что все живы.

«А что больница?» — спросила я, помня, что за лечебным учреждением приглядывает Родина.
Блинчевская повела меня по боксам. «Вот кроватки, это нам директор завода Шапиро сделал, у него тут внук лежал». Я помнила эти кроватки намертво. Шапиро не схалтурил. «А столики откидные к кроваткам, чтобы детей пеленать, – это уже позже сделали по моему проекту. Вы знаете, как это важно для предохранения от инфекции?.. С ними нам отец еще одного ребенка помог… Вот. И еще централизованный кислород провел директор Буров с машиностроительного завода. Мы и его ребенка лечили…»

Блинчевская водила меня по отделению, где мне все было знакомо до старых потеков масляной краски на двери, и перечисляла: «Вот эти шкафы — от родителей, и селекторная связь с материнской комнатой — тоже…». Все, что она называла, пытаясь не забыть никого из дарителей, было исключительно частной платой за детское здоровье, а может, и жизнь. И вдруг я наткнулась на привет от Родины. Он стоял невозмутимо, как символ нерушимости ее принципов, — старый стул с фанерным сиденьем, на который не присесть, разве что прислониться. Неубиенный, гад.

«А благотворительность? Ну, может, вам какие фонды помогают?». Блинчевская остановилась на секунду, припоминая, и твердо сказала: «Конечно, благотворительность есть. Вот нам одна мама уже после выписки детские носочки подарила, а другая памперсов принесла несколько упаковок. И еще несколько банок детского питания».

Потом я спросила ее про мам, как они теперь живут, помня свои ночные коридорные маршруты. Юлия Самуиловна ответила: «Как и раньше, в котельной». Мы пошли вниз, она медленно мерила ступени и рассказывала: «Когда я сюда пришла работать, тут не было материнской комнаты. Мамы на стульях оставались, а одна, я помню, умудрилась в пустой детской кроватке калачиком свернуться. Ну они тут с ума сходили. Смотреть больно. Если мать к ребенку не пустить, она не выдержит и его, больного, домой унесет. Я решила пойти к мэру Брянска Евдокимову. Это в 70-х было. Пришла и рассказываю, а он на меня не смотрит, сесть не предложил. Я все ему выложила, а он выругался и говорит: «Прием окончен». Я вышла в истерике, плачу. Его секретарша меня утешает и спрашивает: «Матерился?.. Если матерился, сделает». Так и вышло. Он тогда директоров всех заводов собрал — и они денег нашли. Врачи отделения вместе с сестрами на себе старые трубы оттуда выволакивали, сами ремонт делали… Вы знаете, у нас все же хорошие условия для матерей. Никто не жалуется».

Мы дошли вниз, и я увидела все, что знала наизусть, — две комнаты с плотными рядами панцирных кроватей. Большой стол в проходной комнате, где полагалось обедать. Было холодно (подвал — он и есть подвал) и тускло. Казарма. Блинчевская сказала: «Вот видите, мы недавно стены покрасили. Правда, неплохо?». Я кивнула.

Потом спросила, помня про трех президентов России в жизни моей дочери, что изменилось в больнице за отчетный период. «Вы перестройку имеете в виду?» — уточнила Блинчевская. Потом подумала и заметила: «Ну это же не от Борис Николаича зависит и не от Путина. Это систему надо менять». Она все точно подметила: президенты отдельно — Россия отдельно. Не совмещаются.

Поэтому в здравоохранении опять «много непродуманного». Вот областной фонд медицинского страхования отделению патологии новорожденных за работу не платит, потому что младенцы поступают в больницы без страховых полисов, а мамины не в счет. В итоге больница от работы Блинчевской и ее коллег не получает ни копейки. А страховать детей по поступлении в больницу фонду как-то недосуг. Проще, вероятно, детских денег немножко сэкономить, логичнее. Зато теперь облздравотдел средства иногда на сложные операции выделяет и на лекарства тоже.

«У нас раньше дети от пороков сердца умирали, а теперь мы их в Москву везем». Спасибо, конечно, облздравотделу. Большое материнское. Но вот если бы лично не билась Блинчевская за слепнущего цыганенка, который у нее лежит в отделении, и телефоны все ведомственные не обрывала, доказывая, что еще есть у него шансы, если ему в Москве роговицу пересадить, то кому он еще нужен?

Потом мы сидели у нее в кабинете, и она, каждый раз вытягивая шею на чей-то детский плач, точно определяла, кто это. Я спросила: «Юлия Самуиловна, а что вам нужно для работы?». Она улыбнулась: «А зачем вы спрашиваете? Думаете, от этого что-то изменится? Ну вот аппарат УЗИ нужен — нам детей приходится в областную больницу возить, а мамы за это 400 рублей платят. И кювез сломался — без него тяжелых выхаживать трудно. И аппарат для стерилизации…». Выходило что в отделении все ресурсы, кроме человеческих, пришли в негодность.

В сентябре Юлии Самуиловне исполнилось восемьдесят. Коллеги по просьбе ее дочери, тоже врача, подарили ей мобильный телефон. Дочь сказала, что часто теряет маму, потому что та постоянно пропадает на работе.
Я бы еще много чего написала про ее жизнь. Это книгу можно написать. Но не буду — и так понятно, что с ней полгорода здороваются и на свадьбы детей, спасенных ею, приглашают, и даже внуков своих первых пациентов она уже тоже лечила. Это же естественно, кого хотите спросите в Брянске.

На прощание она попросила: «Вы когда писать будете, обязательно отметьте нашего главного врача. Он замечательный человек, меня все еще на ставке держит, хотя мог бы и уволить. По КЗОТу в моем возрасте работать не положено. Но если б я не работала, я бы уже давно умерла. Я это точно знаю».

В итоге что? За пятьдесят два года трудовой деятельности Юлии Самуиловны Родина обеспечила ее — десятком благодарственных грамот, почетным знаком «Ветеран труда», одной записью в трудовой книжке, тремя тысячами зарплаты без вычета налогов, бесплатной путевкой по профсоюзной линии в санаторий.

Доктор Блинчевская за отчетный период вылечила и спасла больше десяти тысяч детей.

Наталья ЧЕРНОВА, наш спец. корр., Брянск — Москва
04.10.2004, "Новая Газета" № 73